МОИ НЕЗЕМНЫЕ СТРАДАНИЯ
Предуведомление
Данный сборник является как бы парным, вернее, дополнительным к предыдущему моему сборнику "Каталог мерзостей". Объекты и субъекты дискурса насилия, а также додискурсивных условий и оснований самой практики террора в сборниках поменялись местами, а конкретный автор из властного обернулся страдающим. В то же время, конечно, в сборниках пользуются различные жанровые и стилевые практики, что в пределах доминирования стратегии и операционального уровня исполняет чисто фактурную функцию.
---
Вынь же, вынь же ножик поскорей
Но только мягко и медлительно
Чтобы словно стая лебедей
Над чашей Граля искупительной
Не взмыла как Ноиликуя
Но тихо, важно и ликуя
Слилась
кровь моя
---
Оставь, оставь хоть левый глаз
Хотя бы в память о родителе
Ведь мы дружили! Вместе видели
Как я неприхотливо рос
Как рос и чистый и послушный
Оставь хоть глаз один! Ведь уши
Уже срезал!
Глаз хоть оставь
---
Не убивай меня, прошу
Я столько сделаю хорошего
Я снегом все запорошу
И поверх снегом запорошенного
Пространства
Я пальцем напишу: Люблю!
Не убивай! Твое "убью"
Тоже, тоже будет в этом целиком
---
Не мучай меня словно тать на дороге
Ты взял мои руки, возьми мои ноги
И иди с Богом
Я буду под небом лежать и молиться
Ну, кто мне помехой? - Ну, разве что птица
Глазки поклюет
Да и оставит
---
Прости меня, я умираю
Врачи мне вырезали печень
И съели
И следом мозг - чтоб мыслить нечем
Было
Тоже съели
Мне это показалось раем
Поначалу
Все перестало вдруг вертеться
Повисло тихое! Но сердце
Сердце! сердце! сердце!
Бедное!
Все страдает
---
Я плачу: хоть немножко нежности!
Вот ты зубами, словно Орень
Моей коснулася промежности
И вырвала ее под корень
Самый
Мой Бог! - я обращаюсь к Нортону
Милрою - как мне дальше мертвому
Жить-то
Нортон Молрой –
Это человек есть такой
---
Какая-то тихость и слабость такая
Не бейте! Не бейте меня по глазам
Вот черное все из меня вытекает
Нечто
Я - ведьма! я - ведьма! я знаю и сам
Я черная и ядовитая ртуть
Но дайте хотя б напоследок взглянуть
На мир этот солнечный
---
Отойдите
Уберите ваши ножи, пыжи, оружие и члены
Имейте уважение к смерти
Вам тоже предстоит вскорости подобная процедура
И я, может быть, забыв все обиды и унижения
Приду и утешу вас, сниму остроту ужаса момента
И препровожу вас укромными тропинками к месту
Может быть
---
Откуда эта лужа подо мной
Такая липкая и пахнет чем - Бог весть!
Ах да, ведь эта лужа я и есть
Я умер! умер! меня, ангел мой,
Нет! -
Ты умер! умер! ну а что же мне? -
Вот выпьешь лужу и тогда вполне
Сполна
Все поймешь
---
Меня пытают колесом
Я сплю и сплю я мертвым сном
К счастью
С вершины, словно Няо Ни
Я вижу как меня они
Расчленяют
И все бы ничего отчасти
Но чувствую, что нету счастья
И уже, видно
Старинная повесть весеннего дня,
Из пропасти встали растенья и жилы -
И малого имени не отнять! -
Как с давешней жизни в слезах уложили.
Все та же поспешность ресниц у лица,
И бабочек выпорх и прах торопливый,
И хлопоты птичьи, и с крыльев пыльца
Под пальцами, с тополя - пух тополиный.
И это немыслимое житие
Проходит и дышит над горсткою соли,
Но вот подплывает и сердце мое,
Едва различимое даже для боли.
Та исполинская зима,
Что представлялась, на квадриге,
Так тихо сбоку подползла -
И это было, как погибель.
С детьми и скарбом на руках
Я был... и, сжавшись, словно сердце,
Забилось время у виска,
И это было страстотерпство.
И чуждой тяжестью легло
Стихотворение на плечи,
И не расколыхать его
Ни словом, ни теплом, ни свечкой.
Тот вечер, сединой прошитый,
Был, может, мне из всех знакомей,
Мне показалось по ошибке,
Что кто-то постучал в окно мне.
Я выскочил неосторожно,
Отпрянув перед ликом снега.
Снег был в потьмах белей, чем должно,
Где снег темнел, там было небо.
И было так просторно в мире,
Углы предметов кто-то выпил.
Минутой сердце защемило,
И вскрикнуло последней выпью
То сердце, пролетая выше!
Я знал, никто койма не снимет,
Мне постучали, чтоб я вышел
Лицом к лицу проститься с ними.
И я прощался, рядом стоя
С непобедимою природой,
И тьма, собравшись за спиною,
Качала лошадиной мордой.
Тяжелый глянец отсыревших дней,
Где вровень с птицей, спящей над трубой,
И крышею свинцовой, лицедей -
Мотает клен опухшей головой.
За ними безвозвратные кусты,
По горло замурованные в страсть,
Стоят, как бессловесные пласты,
И все не могут заживо упасть.
Вот, живописец, дело для тебя!
Так прорубай свой онемелый холст,
Пока навстречу выстрел сентября
Сердечную не переломит кость!
Не хочет Рейган нас кормить
Ну что же - сам и просчитается
Ведь это там у них считается
Что надо кушать, чтобы жить
А нам не нужен хлеб его
Мы будем жить своей идеею
Он вдруг спохватится: А где они
А мы уж в сердце у него!
Друзья мои, как мы неуловимо ускользаем друг от друга по натянутым в неведомых нам направлениях нитям живого времени - и это неизбежно, и это печально, и это прекрасно, так было всегда, так будет, так надо. Давайте же любить друг друга, станем же диамантами сердца друг друга, но не только сердца плоти, а сердца души, сердца духа, сердца созидания и творений духа! Давайте же писать друг про друга, сделаемся же героями произведений друг друга.
Куриный суп, бывает, варишь
А в супе курица лежит
И сердце у тебя дрожит
И ты ей говоришь: Товарищь! --
Тамбовский волк тебе товарищ! -
И губы у нее дрожат
Мне имя есть Анавелах
И жаркий аравийский прах --
Мне товарищ
---
Я на большой горе стояла
И сердце мне орел клевал
И медленно околевал
И кудри я его ласкала
И свое сердце проклинала:
И, мое каменное сердце!
Ты разве пища для младенцев
Небесных
О-о-о!
---
Вот полюбовница ему
Воткнула в сердце ножик острый
И он упал отдельным монстром
Не обращаясь ни к кому
Не очень даже и страдая
Лишь где-то в дальнем уголке
С-под ногтя правой ли руки
Блестели глазки Бао Дая
Хитрющие
Я трогал листы эвкалипта
И знамени трогал подол
И трогал, в другом уже смысле
Порою сердца и умы
Но жизни, увы, не построишь
На троганье разных вещей
Ведь принцип один здесь: потрогал -
А после на место положь
---
Закон ученый открывает
Другой приходит -- отменяет
А тот хватает пистолет
И гада в сердце убивает
Поскольку вот -- закона нет
Кроме страсти человечьей
И милосердия
---
Хочу кому-нибудь присниться
В мундире, в сапогах и в кобуре
Посланцем незапамятной милицьи
И представителем ее серьезных дел
Чтобы младенец, например
С забытой подмосковной дачи
Позвал меня от боли плача:
"О, дядя-Милиционер!"
И я приду тогда к младенцу
Чувствителен но непреклонн:
Терпи, дитя, блюдя закон
Прими его как камень в сердце
Я глянул в зеркало с утра
И судрога пронзила сердце:
Ужели эта красота
Весь мир спасет меня посредством
И страшно стало
---
Стоит мужичок под окошком
И прямо мне в очи глядит
Такой незаметный на вид
И так подлетает немножко
И сердце внутри пропадает
И холод вскипает в крови
А он тихонечко так запевает:
Ой, вы мене, вы текел мои
Фарес!
Посмотрел Пушкин на него даже с некоторой жалостью, взял свой револьвер, отошел и стал заряжать. И в то время, как он заряжал, стоя спиной к своим врагам, чтобы не смущать их, раздался выстрел, и пуля вошла прямо в сердце великого поэта.
Упал он, а племянник Геккерена, петляя, как заяц, начал убегать, а с ним и его приспешники. "Стой! -- закричал Пушкин. -- Стой!" Но те только пуще бросились бежать. Тогда прицелился Пушкин из последних сил и выстрелил.
Пробила пушкинская пуля стальной панцирь племянника Геккерена и уложила его на месте. Оставшимися пулями уложил умирающий поэт и пособников французского агента.
<…>
Сел агент против Ленина в огромном кресле, а сам руку с ножом в кармане сжимает. Ленин спрашивает его с озабоченностью: "Как дела у красного пролетариата Китая?" Выхватил тут агент нож и прямо в ленинское сердце вонзил.
Поднял он газету и видит статью Ленина о голоде в Сибири. Прочитал жених внимательно жгучие строки, и перевернулось в нем сердце. "Всю жизнь неправильно вел", -- прошептал он и, не заходя в брачную комнату, незаметно покинул дом.
<…>
Однажды шла битва за немецкий город Карлмарксштадт. Кругом взрывы, бомбы, и заметил Алексеев немецкую девочку в белом платьице на пыльной мостовой. И тогда пополз Алексеев и, заслоня сердцем, вынес ее из огня. С тяжелым ранением привезли его в госпиталь. Положили на операционный стол, и жена взяла хирургический нож.
Алексеев сам просил делать операцию без наркоза. Только срывалось с побледневших губ: "Врешь, не возьмешь".